Коридор, куда они вошли, был не таким, как остальные. Чистый. Слишком чистый. Белые стены без трещин, пол, будто вымытый недавно, ровный свет, исходящий от ламп, хотя электричества здесь давно не было.

Марина остановилась первой.
— Здесь… спокойно.

— Слишком спокойно, — ответил Игорь. Его голос дрогнул. — Смотри…

На стенах висели картины. Чёрно-белые фотографии. Люди. Дети. Женщины. Мужчины. Все в больничных рубашках. На обратной стороне каждой фотографии краснела надпись: фамилия и дата.

— Это… пациенты, — пробормотала Лена. — Они все…

— Архив, — сказал Серёжа, сжимая кулаки. — Трофеи.

Они двигались дальше, и с каждой новой картиной стены становились ближе. Коридор словно сжимался, вынуждая их идти гуськом.

В конце показалась дверь. Белая, без ручки.

Игорь поднял камеру. На экране вместо двери был занавес. Тяжёлый, красный, театральный.

— Похоже… нас ждут, — прошептал он.

Лена шагнула вперёд.
— Ладно. Время познакомиться с хозяином.

Дверь сама распахнулась.

За ней оказался огромный зал. Не больничный — театральный. Красные бархатные занавесы, ряды кресел, сцена. Но кресла были заняты. Сотни фигур сидели неподвижно. Пациенты и врачи, дети и старики. Все они смотрели на сцену, головы чуть склонены вперёд.

— Они… зрители, — выдохнула Марина.

— И актёры, и жертвы, — добавила Лена.

На сцене стоял человек. Или то, что было человеком. Высокий, в длинном белом халате, который волочился по полу. Лицо закрывала маска — гладкая, белая, без черт. Но в глазницах зияли дыры, из которых сочился дым.

В руках у него были нити. Сотни чёрных нитей уходили вверх в темноту.

— Господи… — Игорь едва держал камеру. — Он… как кукловод.

Существо повернуло голову к ним. Взгляд пустых глазниц пронзил каждого.

— Добро пожаловать, — сказал он. Голос не звучал в зале, он звучал в их сознании.

Марина зажала уши, но голос не исчез.

— Вы так рвались в мой театр. Теперь вы — часть спектакля.

Существо дёрнуло за нити. И зрители в зале зашевелились, синхронно подняв головы. Их рты раскрылись, и разом раздался крик. Хор боли.

Лена стиснула железку, которую всё ещё держала в руках.
— Кто ты такой?!

Маска склонилась набок.
— Я — врач. Я — режиссёр. Я — тот, кто лечит. Они были сломаны, я сделал их частью большего. Теперь они никогда не будут одиноки.

Игорь шагнул вперёд.
— Ты держишь их здесь! Ты… питаешься ими!

— Питаюсь? — голос наполнился странным смехом. — Я — их дом. Их крик — моя музыка. Их боль — моё дыхание. А теперь… и вы станете моими.

Он дёрнул нити. Игорь почувствовал, как что-то холодное обвилось вокруг его рук. Он посмотрел — на запястьях уже тонкие чёрные ниточки, уходящие в темноту.

— Нет… нет! — Игорь дёрнул руками, но нити не рвались.

Марина закричала: у неё вокруг шеи тоже появилась петля. Лена почувствовала резь в ногах — к её ступням липли тонкие волокна.

Серёжа зарычал и ударил арматурой по нитям. Удар прошёл сквозь них, как через дым.

— Бесполезно, — сказал Кукольник. — Всё, чего вы боитесь, всё, что скрывали… это и есть ваши нити. Вы сами их создали. Я лишь показываю вам.

Фигуры в зале снова закричали. Нити дёргались в такт их голосам.

Игорь рухнул на колени. Камера выпала из его рук, но продолжала снимать. На экране нити выглядели иначе — настоящими, из плоти, из вен, натянутых к потолку.

— Это… мы, — прошептал он. — Это наши страхи… наша вина…

Лена стиснула зубы.
— Если это наши страхи… значит, мы можем их оборвать.

Она вспомнила лицо отца — холодное, равнодушное. Слова: «Ты никому не нужна». Нить, что держала её, дрогнула.

Она шагнула вперёд, тянувшись к своей боли.
— Я не твоя кукла.

И в этот момент одна из нитей действительно порвалась.

Зал вздрогнул. Зрители зашевелились сильнее, будто почувствовали разлад.

Кукольник вскинул голову.
— Не смей!

Но было поздно.

Серёжа закричал, вспоминая, как бросил брата в ту ночь. Его вина сжимала его, но вместе с криком нить на его груди ослабла.

Марина, вся дрожа, подняла лицо и прошептала:
— Я не виновата… Я ребёнок… я не могла спасти маму…

И её нить на шее распалась в прах.

Игорь смотрел в камеру. Там — он сам, в маске, держащий нити других. Он закрыл глаза и выдохнул:
— Я не режиссёр. Я — человек.

Нити на его запястьях исчезли.

Зал заполнил крик. Но теперь это был крик не боли, а ярости. Зрители начали рваться с мест, дёргаться, рушить свои собственные нити.

Кукольник закричал. Его голос пробил головы всех четверых:
— Вы не понимаете! Без меня они ничто! Они не смогут уйти!

Но его слова уже тонули в реве. Маска на его лице треснула, дым хлынул сильнее.

— Вы… мои… — прошипел он.

И тогда Лена шагнула вперёд, поднимая железку.
— Нет. Мы — свободные.

Она ударила. Маска раскололась.

В тот же миг зал содрогнулся. Нити лопались одна за другой. Зрители падали, исчезая в прахе. Красные занавесы вспыхнули пламенем.

Кукольник завыл, вытягиваясь вверх, становясь выше потолка, и растворился в чёрном дыме.

Зал рушился.

— Бежим! — крикнула Лена.

Они сорвались с места, пробивая себе путь сквозь огонь и пепел.

И когда занавес рухнул, за ним показалась дверь. Самая обычная больничная дверь.

Они влетели в неё — и оказались снова в коридоре. Пыльном, мёртвом, пустом.

Сзади было тихо.

Они стояли, тяжело дыша.

— Он… исчез? — спросила Марина.

Лена покачала головой.
— Нет. Он здесь. Просто теперь мы знаем, что можем сопротивляться.

Игорь поднял камеру. Объектив был треснут, но запись шла.

— А значит… игра только началась.

Коридор тянулся вперёд. Тьма ждала.

И они пошли.